Лев Озеров
Разрозненные записи

    Люди, которых мы знали, лучшие из них, со временем становятся общей памятью многих, очень многих из нас, памятью зачастую, как выяснилось, недостоверной. Лучшие из лучших переходят в классики, что отторгает их от нас. Сквозь пелену времени, почтительности, славы, кривотолков трудно пробиться к живому человеку, с которым мы общались и разделяли с ним земные радости и беды. Мы подчас сами себе не верим, что это было явью, имело место тогда-то и там-то.
    Накапливаются достоверные сведения о примечательном человеке, сперва разрозненные, несистематизированные факты, позднее своды их. Рядом с ними появляются апокрифы, досужие домыслы, подделки, иногда невинные, порой бесстыжие и наглые. Спекуляция на общем интересе к тому или иному примечательному человеку, после смерти которого насчитывается много больше друзей, чем их было при его жизни. Явление получает огорчительную массовость.
    Анна Андреевна Ахматова не избежала общей участи.
    Я не готов к последовательным, календарно выверенным, написанным с толком, с расстановкой воспоминаниям. Не могу воедино собрать разрозненные записи, находящиеся во многих слоях моего неприбранного архива. Но главная причина – в психологической дистанции, которую умозрительно преодолеть трудно. Уже и "Реквием" напечатан, а мне никак не разморозить те отсеки памяти, которые в свое время были болью, несогласием с властями, бедой.
    Думаю в дальнейшем вернуться к ахматовской мемуарной теме во всеоружии. А пока публикую фрагменты будущей работы.

    Мой сосед по дому Семен Липкин позвонил, и его медлительный, успокаивающий голос на сей раз зазвенел. – Приходи, у нас в гостях Анна Андреевна Ахматова. Видимо, разговор Ахматовой и Липкина уже состоялся, Анна Андреевна собиралась уходить. Она была в темном платье, легко узнаваема, хрестоматийность ее облика подчеркивалась жестами – плавными, исполненными гордой тайны. Другая эпоха. Я всегда чувствовал, что вокруг Ахматовой – сильное магнитное поле.
    – Я о вас кое-что уже знаю, Лев Адольфович... Самая эта фраза до сих пор остается для меня тайной. Я не решался спросить об этом Анну Андреевну. Может быть, такой была форма ее внимания, обходительности. А может быть, фраза пришла ей в голову внезапно, дабы сразу же остановить возможный при первой встрече каскад комплиментов и сентиментальностей.
    Действительно, я замолчал. Молчание длилось так долго, что Анна Андреевна сама нарушила его:
    – Запишите телефон, позвоните мне завтра же, надеюсь, вы будете разговорчивей.
    И на этот раз ее предсказание сбылось.
    Мне было важно, насущно необходимо говорить с ней, о ней, писать о ней и о ее поэзии.

    Интерес к Анне Ахматовой в молодости начался с эпитета. Она говорит о статуе – "такой нарядно-обнаженной". Этот взрыв смысла – одновременно и "нарядная", и "обнаженная" – пленил меня и озадачил. До чего же это верно, точно, метко! Потом, вчитавшись, понял, что это не прием, это важная черта поэтического мышления. В "Родной земле":
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
    Не раз убеждался я в том, что у Анны Ахматовой не только тонкость и изящество в манере письма, но и сильный аналитический ум, самостоятельная дума, и терпение (долготерпение), и воля. Это явлено в ее статьях, которых могло быть много больше. Это узнал я, беседуя с Анной Андреевной с глазу на глаз или присутствуя на беседах с другими людьми.
    В беседах Анны Ахматовой не было ничего от желания удивить, продемонстрировать, показать, ничего от специально заготовленного и уже проверенного на слушателях. Иногда она повторялась (особенно в последние годы), но самый этот повтор диктовался ходом беседы.
    В позднюю пору Анна Ахматова разлюбила оседлость. Часто ездила из Ленинграда в Москву, из Москвы в Ленинград. В Москве она жила на разных квартирах.
    ...Пропала привязанность к Фонтанному Дому, не появилось привязанности к дому писателей на улице Ленина. Вещей при ней не было. Сумочка с блокнотами, с Горацием, с Данте.
    Однажды я сказал Анне Ахматовой:
    – Вы – король Лир. Сдержанно-удивленно:
    – Откуда вы знаете?!
    Это не вопрос, а восклицание. Мол, так и есть, но как догадались?
    Из рассказа Анны Андреевны.
    В Ташкенте старый узбек носил ей молоко.
    Он был почтителен сверх меры. Молитвенно складывал руки при виде ее. Однажды взял со стола зеркало и сперва приблизил его к лицу Анны Андреевны, а потом поцеловал его.
    После рассказа пауза. И после паузы:
    – Он, очевидно, полагал, что я принадлежу к потомкам хана Ахмата, последнего хана Большой Орды...

    Еще рассказ:
    – Можно не думать о природе гениальности. Достаточно увидеть и услышать. Выходил Шаляпин. Еще до того, как он начинал петь, у вас появлялась мысль, в которой вы не сомневались. Шаляпин запел. И вы окончательно утвердились в своей мысли – гений.

    Разговор о современных сочинителях. Спрашиваю об Евгении Евтушенко.
    – О! И вы на эту тему?
    Задумывается. Поднимает голову, опускает веки. Не глядя на меня, в сторону:
    – Фельетонист.
    О современниках говорила мало, предпочитала молчание.
    Ей навязывали вопросники, она от них бежала.

    Конец пятьдесят восьмого или начало пятьдесят девятого года. На квартире Ардовых шла речь об Иннокентии Анненском. Приближалось пятидесятилетие со дня его смерти.
    – А не попробовать ли нам отметить эту дату в печати? Прошу вас, узнайте в "Литературной газете", не отважатся ли там напечатать хотя бы небольшую заметку об Анненском. Объясните, что не ославятся, напротив, сделают доброе дело.
    Пошел, узнал, не захотели, не объяснили, почему не хотят. Возвратился, докладываю Ахматовой. Ничего не сказала. Отвернула лицо и долго смотрела в окно.

    Приношу к Анне Андреевне рукопись своей новой статьи о ее творчестве. Надо устранить возможные фактические неточности, посоветоваться. Слушает так, как одна она умела слушать: спокойно, даже отстраненно, напряжение скрыто, с достоинством, словно речь идет о другом человеке. В двух случаях она прерывает меня.
    Первый случай:
    – Остановитесь, пожалуйста. Вы сопоставляете Ахматову с Цветаевой. Это гимназическая затея. Два разных поэта. Две дамы? Это несущественно. Многие сопоставляют, вам это делать не пристало.
    Второй случай:
    – Открытым текстом вы говорите о влиянии Пушкина на Ахматову. Прошу вас, остановитесь. Подумаем. Что с вами? Нельзя же так сильно давить на перо. Пригасите сияние солнца. Если уж говорить, то только как о далеком-далеком отсвете ("далеком-далеком" произносится подчеркнуто медленно, вразрядку). Будьте осторожны в отношении Пушкина, избегайте прямых подобострастных сравнений, покорнейше благодарю.
    Читать дальше было трудно, почти невозможно. После внушительного перерыва, занятого монологом Ахматовой о Пушкине, я с грехом пополам дочитал свою статью, которую, придя домой, начал расшвыривать и марать.

    По первым же косвенным признакам я понял, что Анна Андреевна разговаривает по телефону с Борисом Леонидовичем Пастернаком. Вскоре это подтвердилось по той простой причине, что было названо его имя.
    – Вас, Борис Леонидович, с большим удовольствием. В любую минуту приму. Тем более что есть много поводов для беседы. Но от спутницы вашей увольте...
    После того как была положена трубка, Анна Андреевна с едва сдерживаемой досадой добавила:
    – Вы догадались, о ком речь? ... Она доконает его. Авантюристка! Это понимают все, кроме Бориса. – Она с нежностью произнесла это имя, не добавив отчества.

    Круг поэтов, имена которых всего чаще фигурировали в разговорах Анны Ахматовой, был невелик. Анненский, Гумилев, Мандельштам, Пастернак. Пожалуй, чаще других – Мандельштам.
    – Осип победил, – несколько раз она говорила мне и при мне.
    – Что это означает?
    – То, что без чужой помощи, не прилагая никаких усилий, кроме тех, что пошли на написание стихов, он победил. Все было против него, но он победил.
    Довольно хорошо знала Анна Андреевна тексты Мандельштама. Если в чем-либо сомневалась, неизменно обращалась к Николаю Ивановичу Харджиеву. И он быстро и с энциклопедической полнотой давал ответ.
    О Пастернаке, его судьбе и его сочинениях говорила много и охотно. Последнее из высказываний:
    – Самый вероятный сосед на Страшном суде...

    В 1964 году во Всероссийском театральном обществе удалось осуществить то, что на протяжении многих лет не удавалось осуществить в Союзе писателей. Было положено начало "Устной библиотеки поэта". Среди задач этой необычной библиотеки была и такая: показать слушателям то, что сокрыто в запасниках современной поэзии. Первым выпуском был Арсений Тарковский, в ту пору известный в узких кругах как оригинальный поэт, хотя и широко прославленный как переводчик и отец кинорежиссера.
    Одним из ранних выпусков нашей библиотеки стал выпуск "говорящей книги" Семена Липкина. Это сделано по подсказке Анны Андреевны и с ее благословения. Переведший множество книг, в основном поэтов Востока, создавший неповторимый по силе и красоте перевод калмыцкого эпоса "Джангар", о котором с восторгом отзывалась Марина Цветаева, этот поэт оставался грамотой за семью печатями. Его оригинальные стихи в малом количестве напечатал А. Твардовский в "Новом мире", они вышли двумя книжками в урезанном виде в издательстве "Советский писатель". Важно было показать хотя бы незначительному числу слушателей сильного и оригинального мастера.
    На этом выпуске присутствовала Анна Андреевна Ахматова. Она скромно села в стороне, ее скоро все узнали и не сводили с нее глаз. Но в выражении лица ее было: "Не занимайтесь мной, будем слушать поэта".
    Вступительное слово произнес Борис Слуцкий. Вечер прошел на славу, и Анна Андреевна тихо сказала мне об этом и благословила наши выпуски "Устной библиотеки поэта".

    Задолго до выхода книги "Бег времени", суперобложка которой украшена рисунком Модильяни, я спросил Анну Андреевну:
    – Существует лишь один этот рисунок – ваш портрет, сделанный Модильяни, или их больше?
    – Было около двадцати.
    – А где остальные?
    Отвечает не сразу. Отвечает спокойно:
    – Остальные выкурили солдаты в Царском Селе во время гражданской войны...

    Анна Андреевна была у нас в гостях. Она сама предложила почитать новые строки. Мы просить не рискнули. После чтения сказала:
    – Читать надо одно стихотворение. Если очень просят – не более трех. Если настаивают и не отпускают – не более пяти. Все остальное – это уже мучительство стихом.
    Помню: в гостях у нас тогда был ученый-химик Сергей Сергеевич Воюцкий с женой-красавицей Асей, знаток и истолкователь Гумилева и Ахматовой, и поэт Яков Львович Белинский. По лицам гостей было видно их отношение к Ахматовой. Лица сияли. Чувствовалось, что и Ахматовой было приятно. Не потому ли в тот вечер она прочитала пять стихотворений, а затем сделала стихотворную запись в альбоме моей дочери.

    В 1963 году летом я был с дочерью Еленой в Комарове. Мы рады были прекрасному соседству Н. Я. Берковского, Л. Н. Рахманова, А. Б. Мариенгофа. Несколько раз к нам приезжала Анна Андреевна, и мы с ней ездили к тому месту в заливе, где была беседка, в которой она выглядела так естественно-царственно. Беседы были легкие, остроумные, беглые.
    Помню, однажды в машине Анна Андреевна сказала:
    – У нас много написано о деревне, о зеленых зонах земли,. о пригородах, а город остается невоспетым. Так ли уж это справедливо?
    Несколько раз Анна Андреевна приглашала нас на дачу, которую называла "Будкой". Все было здесь скромно, даже бедно. Но эта бедность не ощущалась. Анна Андреевна, казалось, сидела за клавесином, а это был всего лишь простой стол – узкий и длинный. Присутствие Ахматовой придавало комнате и обстановке значительность и смысл.
    Здесь мы слушали отрывки из "Поэмы без героя", здесь был обещан новый список ее (старый у меня хранился – рукопись, скатанная в трубку и перевязанная ленточкой).

    Возникшую в Музее Маяковского на Таганке идею устроить вечер Анны Ахматовой долго обсуждали. Уместно? Своевременно? А не повредит ли это ей через десятилетие после доклада А. Жданова? Анна Андреевна сказала мне:
    – Я бы не хотела иметь отношение к этому вечеру. Даже не буду присутствовать на нем. Мне это тяжело. Хочу поручить этот вечер Виктору Максимовичу Жирмунскому и вам. Согласитесь?
    – Для меня это большая честь.
    Вечер был многолюдный. Не попавшие в зал заполнили двор. Из зала слова передавались стоящим во дворе. В атмосфере вечера было все: неловкость, непривычка, восторг, преданность, оглядка, ликование, заждавшаяся тоска по справедливости.
    Некоторые из присутствовавших на вечере рассказывали Анне Андреевне о том, "как все было". Рассказывали по-разному. Она умела из разрозненных версий составить единое впечатление. Умение, подсказанное опытом жизни.

    Даря книгу "Стихотворения" (1958) – первую после доклада А. Жданова, после "мертвой полосы" и годов презрения, Анна Андреевна говорит:
    – На бумаге восемнадцатого века я сделаю в вашем экземпляре необходимые вклейки. Вот, к примеру, стихотворение "Музыка". Строки, которые наскоро пришлось вписать, надо забыть. Они здесь есть...
    Анна Андреевна указательным пальцем прикрыла строку, заслонив ее от меня, и сказала:
    – Прошу их впредь читать так:
Когда последний друг отвел глаза,
Она была со мной в моей могиле.
    Вы уже знаете, что редактировал книгу А. Сурков. Но его ругать не надо, он по-своему защитил книгу.
    – Алексей Александрович на запятках вашей кареты намеревается проскочить в вечность... – говорю я.
    Анна Андреевна смотрит на меня пристально и после паузы отвечает:
    – Изволите изъясняться афоризмами? Едко!

    Первая книга Анны Ахматовой "Вечер" вышла в 1912 году, в пору, когда имя Блока было широко известно и любимо. Блок – старший. Блок – лидер символистов, которых акмеисты (круг Ахматовой) будут преодолевать ("Преодолевшие символизм" – работа В. М. Жирмунского). Преодолевать или отрицать – и то и другое.
    Рисунок отношений Блока и Ахматовой, достаточно сложный, блестяще воссоздан в специальной работе В. М. Жирмунского "Анна Ахматова и Александр Блок". Нет необходимости повторять или варьировать положения этой работы. Тем более что на эту тему писали и Д. Максимов, и Ю. Лотман, и К. Чуковский, и П. Громов, и некоторые другие. Но есть необходимость в частном дополнении к теме.
    На моей памяти настойчивые, порой назойливые просьбы многих читателей и исследователей, обращенные к Анне Ахматовой, просьбы рассказать о Блоке. Некоторые из них были так недвусмысленны, что однажды Анна Андреевна сказала мне: "Да объясните же вы им, что я никогда не состояла в так называемом блоковском гареме".
    "Воспоминания об Александре Блоке" – страницы, оставленные нам Анной Ахматовой и впервые опубликованные посмертно в двенадцатой книжке "Звезды" за 1967 год. Как известно, эти воспоминания написаны в октябре 1965 года для передачи Ленинградской студии телевидения .
    Достаточно беглого чтения этого очерка, чтобы почувствовать отношение Анны Ахматовой к великому (ее эпитет) поэту, который воспринимается ею "как памятник началу века". Натура достаточно сильная, она умела восхищаться наиболее достойными из своих старших и младших современников.

    ...Время от времени – при жизни Анны Андреевны Ахматовой и после ее кончины – возникают недоуменные вопросы, касающиеся ее отношения к Александру Блоку. На один из таких вопросов постараюсь ответить.
    В самом начале шестидесятых годов мой ленинградский знакомый позвонил мне и передал привет от Анны Андреевны Ахматовой. Это всегда было празднично – услышать ее или получить от нее привет. Вместе с тем мой знакомый сказал, что ему поручено показать мне несколько стихотворений, которые названы "Из новой книги". "Можете распоряжаться ими по своему усмотрению, – сказал знакомый. И добавил: – Анна Андреевна высказала пожелание, чтобы вы передали эти стихотворения в "Литературную газету".
    29 октября 1960 года цикл стихотворений "Из новой книги" был напечатан, хотя и не в полном объеме.
    В этом цикле меня сейчас интересует такое стихотворение:
И в памяти черной пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки,

И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный и сладкий.

И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,

Тебе улыбнется презрительно Блок –
Трагический тенор эпохи.
    В собрании стихов ("Библиотека поэта", Большая серия, 1976) это стихотворение с условной датой (I960?) стоит между двумя другими стихотворениями о Блоке: "Пора забыть верблюжий этот гам" (1944 – 1950) и "Он прав – опять фонарь, аптека" (7 июня 1946 г.).
    По выходе номера "Литературной газеты" иные спрашивали, недоумевая: "Что это значит – трагический тенор эпохи?" Другие негодовали впрямую: "Как это можно – о Блоке! – трагический тенор эпохи".
    При первой же встрече с Анной Андреевной у Ардовых на Ордынке встал между нами этот злополучный "трагический тенор". Я не возмущался, не протестовал. Мне хотелось понять – в чем дело.
    И Анна Андреевна, верная своему обычаю немногословия, сказала мне: "Объясните им, что это не обывательское "душка-тенор"... – И после значительной паузы: – У Баха тенор поет Евангелиста..."
    Дома я заглянул в книги о Бахе и узнал, что Евангелист (в "Страстях по Матфею") – партия тенора. Иисус – партия баса, ныне чаще ведомая баритоном. Так вот, думал я, как важно знать то, что имел в виду автор, создавая образ...
    Вскоре после этого разговора, перечитывая Блока, я нашел в его цикле "Через двенадцать лет" строки: "И тенор пел на сцене гимны // Безумным скрипкам и весне" (1910). По-новому открылись мне эти строки: тенор пел не романсы и арии, а гимны...
    В предисловии к "Избранным трудам" В. М. Жирмунского академик Д. С. Лихачев пишет об авторе книги: "...будучи близко знакомым с А. А. Ахматовой в последние годы и постоянно пользуясь в своих работах устно сообщенными ею сведениями, он никогда не считал возможным ссылаться на слова, сказанные ему Ахматовой, а всегда подыскивал для них документальные подтверждения".
    В этой заметке я ссылаюсь на слова Ахматовой, так как у меня (боюсь, что не только у меня) нет документальных подтверждений версий о "трагическом теноре" – Евангелисте. Но они были сказаны, и они равны, с моей точки зрения, документальному свидетельству. Во всяком случае, они проливают свет на определение "трагический тенор эпохи", вызвавшее такие толки и кривотолки.

    "Тайна" – нередкое слово в сочинениях Анны Ахматовой. За этим словом скрыт далеко не мистический смысл. Тайна бытия. Тайна искусства. "Тайны ремесла" – цикл стихотворений.
    В разговорах слово "тайна" – редкое. Но самый характер разговоров, их краткость, значительность, выношенность внушали мысль о тайне как о самом явлении Анны Андреевны Ахматовой.
    Чем чаще пишут о ней как о человеке и поэте, тем большей тайной она остается.
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
    Что это – игра ума? Владение словом? Изящество? Тонкость? Глубина? Все, вместе взятое. Для краткости это называют тайной.
    Она не поддерживала разговоры на сугубо злободневные политические темы. Если они происходили при ней, молчала. Но всей своей жизнью, всем своим творческим поведением показывала враждебность к тирании Сталина и его клевретов. Говорила на эти темы редко, как бы вскользь.
    – Сборник <Из шести книг", изданный в 1940 году, попался на глаза отцу Светланы. Открыл, увидел стихотворение "Клевета", недатированное. Подумал, видно, что недавнее. А оно написано в 1921 году. За этот год он не отвечает... Запомнил "Клевету" и отомстил. Стихи надо датировать...
    Фото 1946 года, на котором запечатлены Анна Ахматова и Борис Пастернак, называла "Ахматова зарабатывает постановление".
    Имени Жданова не упоминала. Была удивлена, когда я сообщил ей, что слова из его доклада ("блудница" и "монахиня") были без упоминания извлечены из книги Б. Эйхенбаума (1923).
    – Референты подвели, – сказала.
    – Не впервые подводят. Определение реализма референты похитили у Дмитрия Мирского, из "Литературной энциклопедии".
    – Чистая работа!
    После речи А. Жданова был (очевидно, негласный) указ обкомам, райкомам и соответствующим организациям писателей – всенепременно найти на местах свою Ахматову и своего Зощенко. Разнарядка получена, начались поспешные поиски. И что же? Пострадали многие.
    Мне рассказывал мой старый институтский друг Михаил Кочнев, возглавлявший одно время ивановскую писательскую организацию. Рабочий край. Местных подобий Ахматовой и Зощенко не было. Но приказано найти. Нашли. Тонкого лирика, одного из поднятых Горьким писателей, его любимца Дмитрия Семеновского. О нем писал Блок. Он составлял славу края. Им в числе других писателей-ивановцев интересовался Ленин. Ничто не спасло.
    Назвали, проработали, перестали печатать. В тяжелую пору, когда поэт переживал потерю единственного сына на войне. Я был в переписке с Дмитрием Николаевичем. Знаю, как мучительно жил он, как пагубно отозвалось на нем это неожиданное и несправедливое проклятие. Мне удалось напечатать в "Труде" статью о Семеновском. Постепенно его возвращали "в ряды". Возвратили, но поздно. Жизни не хватило.

    Никогда не слышал я из уст Анны Ахматовой жалоб. Защищая честь рабочего, постоянно мыслящего и творящего человека, она продиктовала мне (заглядывая в блокнот) перечень ее созданий и список невышедших книг. Упомянула среди прочего несохранившуюся поэму "Русский Трианон" с оставшимися отрывками и напечатанным в 1946 году в журнале "Звезда" описанием парка. Этот ее перечень приведен в моей книге "Работа поэта" (1963).
    Мысленно суммируя этот перечень, за год до смерти Анна Ахматова скажет не без полемического пафоса: "Я не переставала писать стихи". Она не переставала писать стихи, хотя ее не печатали, особенно после речи А. Жданова. Это наиболее трагический и наименее изученный период ее жизни.
    В 1958 году еще продолжалось неловкое, нет, постыдное замалчивание живого поэта. Наконец вышла книга – скупая, процеженная, "красненькая", как ее называли по цвету обложки, или "сурковая".
    Я написал об этой книге статью для "Литературной газеты". Она попала к С. С. Смирнову, редактировавшему тогда эту газету. Он почесал затылок и сказал:
    – Ну, теперь, перекрестившись, пойду к Екатерине Алексеевне Фурцевой.
    Пошел. Что случилось? То ли помогла женская солидарность, то ли чувство неловкости, но и она одобрила статью.
    И статья появилась. Первой позвонила Мария Сергеевна Петровых:
    – По случайности я оказалась днем на главном телеграфе. Корреспонденты иностранных газет, как мне сказали, переда ли телеграммы о пересмотре отношения большевиков к Ахматовой.
    Позднее пришла телеграмма от Анны Андреевны – одобрительно благодарственная.

    Ее называли камерной, комнатной, интимной, тихой, тишайшей. Даже такой человек, как Тынянов, говорил о шепотной Ахматовой. Этому отдали дань почти все, вплоть до Твардовского.
    – Чем вы объясняете такое явление: выхожу к публике, читаю очень тихо, прекрасно слушают... Кто-то из зашедших в артистическую говорит: "Громкие стихи".
    После фразы:
    – Сейчас во владениях Мао Цзедуна меня проклинают, словно я нанесла Китаю личное оскорбление. В чем дело?
    Камерная, интимная, тишайшая, как оказалось, выразила целую эпоху, громоносную эпоху.

    Это сейчас в отношении Ахматовой звучит дико – "попутчица", "внутренняя эмиграция", "идеологический враг", "блудница", "монахиня" и т. д. Но все это, услышанное в свое время и воспринятое как вызов, как осуждение, как знак остракизма, надо было пережить, пропустить через сердце. Жаловаться Анна Андреевна не хотела и не умела. Не желала об этом и говорить. В ее бумагах пока не нашли рассуждений на эти темы, "ответ на критики", как писали в прошлом веке. А стихи? Стихи вывели эти переживания на иную спираль.
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
    Здесь, разумеется, не сказано, почему именно надо было "память до конца убить", зачем желать, чтобы "душа окаменела". Но образы вобрали в себя реальность.
    В природе лирического обобщения – безмерное многообразие жизни.

    Готовя для Большой серии "Библиотеки поэта" антологию "Литовские поэты XIX века", я пригласил Анну Андреевну участвовать в ней. Она сразу же дала согласие. И добавила:
    – Не обязательно подыскивать материал близкий мне, похожий на то, что я сама пишу. Иногда далекое мне понятней и ближе. Странно? Надо проникать в оригинал, в несхожее с тобой, жить этим оригиналом, высветлить его, самому оставаясь в тени. Если не желать воспроизвести чужое, а внушать ему только свое, то надо писать собственные стихи.
    Не ручаюсь за порядок слов, но смысл здесь передан верно. Ахматова не хотела рассматривать работу переводчика как способ насаждать свои образы, свой образ мыслей.
    Я передал Анне Андреевне цикл стихотворений Эгле Малинаускайте. К сроку переводы были мне вручены и, конечно, вошли в антологию.

    У старых людей есть потребность в том, чтобы молодые время от времени описывали им значение их для истории. В этом нет ничего неестественного, ущербного или комического. Такая потребность у всех, проживших на этом свете семьдесят и более лет.
    Прихожу к Анне Андреевне Ахматовой. Она с первых же слов торжественно жалуется:
    – Мне вчера вернули мои стихи из редакции. Со мной обращаются как с сенной девкой.
    – Что вы, Анна Андреевна! Как можно? Она спокойно, не без интереса наблюдает за тем, как во мне нарастает возмущение. Молчит, чего-то ждет. Наконец говорю:
    – Вам это показалось. Все смотрят на вас как на императрицу.
    Поправляет шаль на плечах, слегка поднимает голову, опускает веки. Приготовилась слушать. Я не заставляю себя долго ждать.
    – Это не только мое мнение.
    Не выдерживает:
    – А чье же еще?
    – Большинства.
    – Это ваша доброта множит ваше суждение на множество.
    – Могу назвать этих людей.
    – Можно без имен, но в чем смысл их суждения?
    – Они давно и прочно оставляют за вами первенство в современной поэзии;
    Ничего не отвечает. Слушает внимательно, несколько отрешенно. Чувствую, что могу долго продолжать в том же духе. Но в этом нет необходимости. Анна Андреевна пришла в себя. Она избыла свою досаду и взбодрилась.
    – Не хотите ли прослушать несколько новых строк?
    Читает из блокнота новое стихотворение.

    Последние восемь–десять лет жизни Анна Андреевна Ахматова была окружена людьми в большей степени, чем прежде. Это были старые друзья (Ф. Г. Раневская, Н. А. Ольшевская, Л. К. Чуковская, В. М. Жирмунский, Э. Г. Герштейн, Н. Я. Мандельштам и другие). К ним добавились "друзья последнего призыва". Среди этих последних были люди глубоко преданные ей, понимающие ее, искренно желающие помочь ей. Но приходили и люди чуждые ей, шумные, всего более желавшие обратить внимание общества на то, видите ли, обстоятельство, что и "мы имели честь" общаться с Анной Ахматовой. Они записывали ее голос на пленку, фотографировали, задавали банальные и никчемные вопросы. Интервью и интервьюшки...
    Утомленная такого рода посетителями, Анна Андреевна как-то на другой день сказала мне:
    – Что-то странное, а подчас и подозрительное вижу в этом вспыхнувшем интересе к бывшей, чудом выжившей акмеистке. Это не по мне. Мне спокойней и привычней в моем одиночестве, я в нем знаю каждый уголок...

    Жизнь учила ее недоверию к людям. Было множество случаев в ее жизни, когда она, доверчивая по натуре, обманывалась в людях. Но если уж доверяла, то всецело и навсегда. Такое доверие сестры к сестре было у нее к Фаине Георгиевне Раневской, о которой рассказывала охотно, открыто, с приведением смешных эпизодов из жизни актрисы (скажем, эпизод из фильма: "Муля, не нервируй меня!").
    Фаина Георгиевна держала образ Ахматовой и все с нею связанное в тайниках своей души как ценнейшее достояние. Изредка, в особые минуты разговора и благорасположения к собеседнику или собеседнице, она раскрывалась, вспоминала, делилась впечатлениями. Хотелось записать все это. Но Фаина Георгиевна останавливала собеседника и обещала сама засесть за мемуарный очерк. Намерение откладывалось.
    Доверие было у Анны Андреевны к Марии Сергеевне Петровых. Я видел их вместе, присутствовал при их беседах. Последняя была перед самым отъездом Ахматовой в Италию. Анна Андреевна просила меня отвезти ее с Ордынки (Ардовы) на Беговую (Петровых). Мария Сергеевна вышла навстречу. Расцеловались. Пробовали шутить. Но чувствовалась горечь расставания.
    Из людей более молодых доверяла Нике Николаевне Глен. Данное ей мною прозвище "лорд – хранитель печати" позабавило Анну Андреевну. "Вы угадали", – сказала она.

    Узнав о кончине Анны Андреевны Ахматовой, я провел день в состоянии глубокой душевной смуты. Я еще не знал, при каких обстоятельствах, когда и где это произошло. Ночью я читал ахматовские стихи и чувствовал, что должен сказать о ней слово. Это был некий толчок изнутри. Я записывал, записывал, набралось много страниц, которыми я так и не воспользовался.
    В полдень во дворе больницы Склифосовского, у морга собралась огромная толпа – тихая, пестрая, недоумевающая, растерянная. Кто и что объявит? Кто скажет? Что делать? Известно было, что руководители Союза писателей находятся в недосягаемости пригородных домов и дач. Почему-то все упоминали Михалкова, который уехал в неизвестном направлении, но позднее, когда его настигла молва, появился в Ленинграде, на похоронах, – по своей или чужой воле.
    У входа в морг собралось несколько человек, которые взяли на себя право сказать об Анне Андреевне Ахматовой в скорбный час, до выноса тела. Взобравшись на скользкую ступеньку и поддерживаемые участниками панихиды, говорили трое – Арсений Тарковский, Ефим Эткинд и я. Тарковский так волновался, что у него не попадал зуб на зуб. Но овладев собой, он произнес несколько скорбных фраз. Эткинд говорил об ахматовском Ленинграде и от имени ленинградцев. Я с трудом одолел волнение. То, что я хотел сказать, жило во мне как стихотворение, я чувствовал ответственность этого часа. Эта речь, произнесенная экспромтом, вернулась ко мне через некоторое время, записанная кем-то на пленку.
    Вот она – речь моя при выносе гроба Анны Андреевны Ахматовой из морга больницы Склифосовского 9 марта 1966 года.
    "Никто не давал мне никаких полномочий для произнесения этой речи. Я произношу ее от своего собственного имени, по велению своего сердца.
    Ахматова... Анна Ахматова... Анна Андреевна Ахматова...
    Большое имя, большая жизнь, большой путь...
    "Ахматова! – Это имя – огромный вздох..."
    Пятьдесят лет назад эти слова сорвались с уст Марины Цветаевой. И мы повторяем их сегодня. И мы будем их повторять всегда, потому что у больших художников нет дня смерти, есть только день рождения.
    Об Ахматовой говорили и продолжают говорить: тихий голос, камерная тема, интимность... Если это так, то почему же этот тихий голос громовым эхом отзывается в сердцах людей России, всего мира?!
    Почему так властно и сильно входили и входят в душу читателя ее волшебные строки?!
    Почему любой подорожник, любой стебелек в ее поэтических руках становятся сказочными и волшебными?!
    Может быть и должен быть один-единственный ответ:
..."Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада? Отвечает: "Я!"
    Наступает, еще наступит время для полной и справедливой оценки поэтического наследия Анны Ахматовой, этой хранительницы святого для нее пушкинского начала.
    Анна Андреевна Ахматова дожила до часа, когда Россия, весь мир сказал заслуженное ею слово благодарности за ее высокий дар поэта, за ее подвижнический труд, за то, что она приняла на свое доброе, чуткое сердце непомерные страдания и при этом проявила благородство, долготерпение, мужество, имени которому нет.
    Анна Ахматова увидела воочью свою мировую славу и умерла, насыщенная днями, как сказано в книге Иова.
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит.
    Умерла Анна Ахматова, великий русский поэт. Она утвердилась в наших сердцах и утвердится еще более в сердцах людей грядущих поколений как наследница русской классической поэзии, продолжатель традиций Батюшкова, Пушкина, Баратынского, Тютчева, Иннокентия Анненского.
    Завершилась большая жизнь и большое творчество Анны Ахматовой. Начинается, уже началось ее бессмертие..."

    Было зябко, сыро, хмуро.
    Вынесли тело Ахматовой и положили его на помост, мимо которого стали двигаться люди – те, кто только что заполнял двор. Это длилось долго. Потом тело унесли, и через некоторое время появился цинковый гроб, в оконце которого я увидел Анну Андреевну в ее знаменитой шали. Это было видение царевны в гробу, возвышенное видение, запомнившееся на всю жизнь.
    – Наш долг собрать свидетельства всех, кто знал Анну Андреевну и способен честно рассказать об этом...
    Эти слова тихо, но внятно, обращаясь ко мне, произнесла стоявшая рядом со мной Надежда Яковлевна Мандельштам.

    Среди версий о дне смерти есть и такая. Анна Андреевна увидела в газете портрет А. Жданова в связи с датой его рождения. Вспомнили о нем со сдержанной почтительностью. Анне Андреевне тоже вспомнились события 1946-го и последующих годов. Цепь ассоциаций возникла в перенесшем тяжелую болезнь сердце. Даже если эта версия не верна, все равно понятны причины ее появления и бытования. Всякий раз она твердила себе, что надо основа научиться жить".
    Это – если в запасе годы. Дни Анны Ахматовой уже подходили к концу, они исчерпывались трудом, недоеданием, равнодушием и издевками современников, тиранией Сталина, шельмованием Жданова, болезнями, трагической судьбой мужа и сына. Это еще слабо описано у нас, хотя "Реквием" достаточно точно характеризует место и время действия:
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
    "Тогда", "там", "к несчастью" – все убийственно понятно. Хочу напомнить положение из статьи Ахматовой "Слово о Пушкине". Автор пишет: настало время "сказать не о том, что они сделали с ним, а о том, что он сделал с ними".
    Трудно точно назвать год, но близится время, когда можно будет эту формулу применить и к Ахматовой.
1979–1988


Сайт создан в системе uCoz